Неточные совпадения
— Эх, всякий нужен, Максимушка, и
по чему узнать, кто кого нужней. Хоть бы и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегодня вздумал. Была и у него. Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я не посылала, а Митя обвинил, что посылаю, так вот нарочно же теперь пошлю, нарочно! Ах, вот и
Феня с письмом! Ну, так и есть, опять от поляков, опять денег просят!
Давеча
Феня, тотчас
по уходе его, бросилась к старшему дворнику Назару Ивановичу и «Христом-Богом» начала молить его, чтоб он «не впускал уж больше капитана ни сегодня, ни завтра».
Между тем она усадила Петра Ильича и села сама против него. Петр Ильич вкратце, но довольно ясно изложил ей историю дела,
по крайней мере ту часть истории, которой сам сегодня был свидетелем, рассказал и о сейчашнем своем посещении
Фени и сообщил известие о пестике. Все эти подробности донельзя потрясли возбужденную даму, которая вскрикивала и закрывала глаза руками…
— Мне дороже записка-то этих денег, — плакалась
Феня. — Поминать бы стала
по ней Степана Романыча.
— Ты бы сперва съездил еще в Тайболу-то, — нерешительно советовала Устинья Марковна. — Может, и уговоришь… Не чужая тебе Феня-то: родная сестра
по отцу-то.
Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все дело так же быстро потухло, как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно
по топоту сопровождавших его людей… Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
Феня плохо разбирала
по письменному, и ей прочитал записку Мыльников, которого она встретила в городе.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка.
По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а
Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— А что
Феня? — тихо спросил он. — Знаете, что я вам скажу, Марья Родионовна: не жилец я на белом свете. Чужой хожу
по людям… И так мне тошно, так тошно!.. Нет, зачем я это говорю?.. Вы не поймете, да и не дай бог никому понимать…
Так Мыльников ничего и не сказал Кожину, движимый своей мужицкой политикой, а о поручении
Фени припомнил только
по своем возвращении в Балчуговский завод, то есть прямо в кабак Ермошки. Здесь, пьяный, он разболтал все, что видел своими глазами. Первым вступился, к общему удивлению, Ермошка. Он поднял настоящий скандал.
В голове Карачунского зароились ревнивые мысли
по адресу
Фени, и он даже вздохнул.
Имя
Фени заставило очнуться Кожина, точно
по нему выстрелили. Он хотел что-то сказать, пошевелил губами и махнул рукой.
Старуха, по-видимому, что-то заподозрила и вышла из избы с большой неохотой.
Феня тоже испытывала большое смущение и не знала, что ей делать. Карачунский прошелся
по избе, поскрипывая лакированными ботфортами, а потом быстро остановился и проговорил...
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было… Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо
Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без
Фени как без рук. Ну, Окся и соответствует
по всем частям…
По дороге Мыльников завернул в господский дом, чтобы передать
Фене обо всем случившемся.
— А где
Феня? — спросил он,
по обыкновению, поднимаясь на крыльцо.
— Значит,
Феня ему
по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про
Феню, что, мол, так и так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а
Феню не уберегла…» Родня-то, баушка,
по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
Поднимаясь
по лесенке на крыльцо, он лицом к лицу столкнулся с дочерью
Феней, которая с тарелкой в руках летела в погреб за огурцами.
— Что же вера? Все одному Богу молимся, все грешны да Божьи… И опять не первая Федосья Родионовна
по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная
по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская… Да мало ли!.. А между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде… Маменька,
Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?
Вошла
Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни и пугливо смотрела на брата и на зятя своими большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.
— Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках
по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а
Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Устроил… — коротко ответил он, опуская глаза. — К себе-то в дом совестно было ее привезти, так я ее на Фотьянку, к сродственнице определил. Баушка Лукерья… Она мне
по первой жене своячиной приходится. Ну, я к ней и опеределил
Феню пока что…
— Ну, что у вас тут случилось? — строго спрашивала баушка Лукерья. — Эй, Устинья Марковна, перестань хныкать… Экая беда стряслась с
Феней, и девушка была, кажись, не замути воды. Что же, грех-то не
по лесу ходит, а
по людям.
— Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе дело до нашей
Фени?.. Ты сам
по себе, она сама
по себе.
— Уж не стала бы я по-твоему возиться с каким-нибудь Алешкой Пазухиным! — не раз говорила
Феня, встряхивая своей желтой косой. — Нечего сказать, не нашла хуже-то!..
Феня и Нюша одевали Порфира Порфирыча в сарафан бабушки Татьяны и в ее праздничную сорочку и в таком виде возили его
по всему Белоглинскому заводу, когда ездили наряженными
по знакомым домам.
Только одна Нюша оставалась прежней Нюшей — развей горе веревочкой, — хотя и приставала к бабушке с разговорами о платьях. Несмотря на размолвки отцов, Нюша и
Феня остались неразлучны по-прежнему и частили одна к другой, благо свободного времени не занимать стать. Эти молодые особы смотрели на совершившееся около них с своей точки зрения и решительно не понимали поведения стариков, которые расползлись в разные стороны, как окормленные бурой тараканы.
Эта патетическая сцена была прервана шагами в соседней комнате: Алена Евстратьевна отыскивала хозяйку
по всем комнатам. На правах женщины она прямо вошла в комнату
Фени и застала как раз тот момент, когда Гордей Евстратыч поднимался с полу.
Феня закрыла лицо руками и горько заплакала.
Конечно, от бдительности Татьяны Власьевны и о. Крискента не ускользнуло особенное внимание, с каким Гордей Евстратыч относился к
Фене. Они по-своему взглянули на дело.
По мнению Татьяны Власьевны, все обстоятельства так складывались, что теперь можно было бы помириться с Савиными и Колобовыми, — недоставало маленького толчка, каких-нибудь пустяков, из каких складываются большие дела в жизни. Именно она с этой точки зрения и взглянула на отношения Гордея Евстратыча к
Фене.
Эта замена Алешки Пазухина шелковым платьем не удалась, и Нюша по-прежнему тосковала и плакала. Она заметно похудела и сделалась еще краше, хотя прежнего смеха и болтовни не было и в помине. Впрочем, иногда, когда приезжала
Феня, Нюша оживлялась и начинала дурачиться и хохотать, но под этим напускным весельем стояли те же слезы. Даже сорвиголовушка
Феня не могла развеселить Нюши и часто принималась бранить...
До комнаты
Фени было всего несколько шагов — перейти залу и гостиную. Хозяйка указала гостю на стул около туалета красного дерева, а сама поместилась
по другую его сторону.
В комнате
Фени действительно весь пол был обложен полосами разного полотна, а она сама ползала
по нему на коленях с выкройкой в одной руке и с ножницами в другой. Зотушка полюбовался на молодую хозяйку, положил свою котомку в уголок, снял сапоги и тоже примостился к разложенному полотну.
— Неужели он тебе нравится, этот чурбан Алешка? — иногда спрашивала Нюшу бойкая
Феня Пятова. — Он и слова-то по-человечески не может сказать, я думаю… К этакому-то чуду ты и выбегаешь за ворота? Ха-ха…
Гордей Евстратыч дружелюбно похлопал
Феню по плечу и подумал про себя: «Экая девка уродилась, подумаешь… а?»
Феня и Нюша росли вместе и были почти погодки; они подходили и
по характеру друг к другу, и
по тому, что выросли без матери.
Как
Феня ни крепилась, но заметно поддавалась на «прелестные речи» своего неотступного искусителя и даже плакала
по ночам от сознания своего бессилия и неопытности.
Через час, когда чаи были кончены и Зотушка далее пропустил для храбрости маленькую, он ползал
по полотну вместе с барышней
Феней, с мотком ниток на шее и с выкройкой в зубах. Когда засветили огонь, Зотушка сидел посреди пола с работой в руках и тихо мурлыкал свой «стих».
— Только для тебя,
Феня, и согрешил!.. — говорил расходившийся старик, вытирая вспотевшее лицо платком. —
По крайности буду знать, в чем попу каяться в Великом посте… А у меня еще есть до тебя большое слово,
Феня.
— Может, ты сумлеваешься насчет тятеньки? — спрашивал Гордей Евстратыч, стараясь по-своему объяснить раздумье
Фени. — Так он не пойдет супротив нас… Мы с ним старинные друзья-приятели… Эх,
Феня,
Феня!.. За одно твое словечко, всего за одно, да я бы, кажется, весь Белоглинский завод вверх ногами повернул… Ей-богу… Птичьего молока добуду, только скажи… а?.. А уж как бы я тебя баловал да миловал… Э-эх!..
—
Феня такая счастливая… — с подавленным вздохом проговорила Нюша, ворочаясь под ситцевым стеганым одеялом. — У ней столько одних шелковых платьев, и все по-модному… Только у нас у одних в Белоглинском заводе и остались сарафаны. Ходим как чучелы гороховые.
Нюша была вообще какая-то вялая и апатичная: после смерти
Фени она окончательно изменилась, и о прежней стрекотунье Нюше, которая распевала
по всему дому, и помину не было.
—
Феня, выходи за меня замуж… все будет по-твоему… — глухо прошептал он, делая шаг к ней.
— Ах, я дурак… дурак!.. — дико вскричал Нил Поликарпыч, ударив себя
по лбу кулаком. — Ведь нужно было только напоить
Феню дорогою травой, жива бы осталась…
— Полно тебе,
Феня! И так верю! — и неожиданная шаловливая улыбка пробежала
по Наташиному лицу.
Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась
по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой
Феней в коридорной печке.
— Право,
Феня, некстати… Извини,
Феня, но
по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.
Сидел я на крылечке двора.
По обледенелой тропинке, под веревками с развешанным бельем, катался на одном коньке Гаврик, братишка Прасковьи.
Феня надрала ему вихры, — все тесемки на белье он завязал узлами, и так они замерзли. Он катался, — худой, с остреньким, вынюхивающим носом, и плутовские глаза выглядывали, где бы опять наколобродить.